Суждено успеть сделать
М. В. Ревенко, журналист
Если вдруг — не дай бог! — у нас заболеет ребенок, то ведь сразу, не раздумывая и времени не теряя, мы посвящаем себя ему, и только ему! Переживаем, огорчаемся, дни-ночи в тревоге… и так до тех пор, пока не вылечим. А после следует выздоровление, вновь жизнь течет привычно.
Но представьте себе и попробуйте проникнуться состоянием тех, кто с самого рождения обречен болеть, чья жизнь — это ежедневная борьба за существование! Честно говоря, вообразить трудно, а ведь таких людей многие тысячи. Худо-бедно, но общество год от году проявляет все больше внимания к ним. Казалось бы, все просто и гуманно — неполноценных детей для их же блага определяют в специальные учреждения. Отделяют, изолируют от общества. А может быть, это общество отгородилось, изолировалось от них? Но на благо ли всем нам такая изоляция? Давайте поразмышляем…
Позволю себе вспомнить, как жили мы, поколение середины 50-х годов, когда соседи знали друг друга, а для нас, тогда еще детей, двор был маленьким царством-государством. Да, и тогда не всё было идеально, но что ни говори, а отношения и среди взрослых, и между нами детьми были сердечнее, проще, бескорыстнее.
Жил в нашем дворе Саша. Он был постарше нас, 5—6-летних, но любил слушать нашу болтовню, выполнял все «важные» поручения. Нам, маленьким, вскоре стало неинтересно куролесить только на своем «пятачке», но и выходить за ворота было боязно: тогда Саша обучил всех надежному приему защиты от всех бед. Оказывается, достаточно было сказать прохожему «Здравствуйте!», но непременно глядя при этом прямо в глаза, — и ты неприкосновенен. Прохожий становится как бы твоим знакомым и поэтому ничего плохого не сделает. Это действительно был верный способ!
А потом пришла пора идти в школу. И Саша, хоть и был значительно старше нас, тоже пошел в 1 класс. Запомнился его всегда стеснительный, робкий вид, готовность выполнить все, о чем попросят. Довольно скоро просьбы стали жестокими и унизительными для него. Мы любили Сашу и старались не давать в обиду. Науки давались ему с большим трудом. И как же нам было жаль его, стоящего с беспомощным видом у доски, но зато десятки пар других глаз весело ждали, чего еще «этот дурачок выкинет». Нет, я не виню их, ведь они всего лишь были благодарными зрителями «концерта», режиссером которого была учительница. Она частенько вызывала Сашу к доске, и, пока он шел между рядами парт, успевала многозначительно подмигнуть: мол, сейчас начнется!.. Во II класс мы перешли без Саши, он остался на второй год. И так случалось несколько раз, с великим трудом он одолевал школьные ступени. Мы старались помочь ему: решали за него задачки, писали упражнения. Думали, этим спасем. И только повзрослев, поняли что он болен и болен очень серьезно.
В ту пору почти не было вспомогательных школ, специнтернатов, лечебных учреждений. Поэтому Саша и рос, и учился вместе с нами. Мы росли вместе, и в нас росли сострадание, жалость и милосердие, мы учились бескорыстно помогать, беззаветно защищать друг друга. Те, кто хотел обидеть Сашу, чаще всего кричали ему: «Убогий!» А ведь изначальный смысл этого слова — приближенный к богу, к божественному, «у бога на особом счету». И не надо пугаться религиозной окраски этих слов. Раньше в русских деревнях почиталось за самый большой грех обидеть увечного, покалеченного, больного или обойденного умом человека. И ведь не божьей кары боялись люди, а то, что душу свою загубят. Боялись очерстветь, если случится им преступить нравственный закон человечности.
Заглянем в московский стандартный двор конца 80-х. Мой рассказ про женщину, у которой растет трое детей: Антон учится в VI классе, Олечке 4 года, Илюше исполнился год. Мама Ира всегда счастливая, она просто источает жизнелюбие. Дети ухожены, одеты красиво, причем штанишки, кофточки, шапочки — все это дело ее рук, она чудесно шьет и вяжет. А ведь она почти не делала перерыва в работе, даже когда малышам не было года. Ира — искусствовед и реставратор, ей кажется, что без нее очередной восстанавливаемый объект будет не так хорош. Так вот и умудряется и ребят своих воспитывать без бабушек и дедушек, и работать. И к тому же она каким-то образом узнает, кому чем можно помочь, успокоить, выслушать, если надо, а то и забежать в аптеку, купить кому-то из соседей-стариков еду. И все это как-то легко, всегда с улыбкой, которую принято называть лучезарной. И вдруг…
Как-то зашла к ним совершенно неожиданно. Ира уложила детей спать. Была она уставшей, даже замученной, и потому стала видна ее хромота. Разговорились, и оказалось, что после перенесенного в детстве полиомиелита одна нога у нее на 7 см короче другой! Ира заболела в V классе. И до X ее возили в школу на инвалидной коляске. Много времени пролежала в больнице и тогда поняла, что такое лежать часами, смотреть в окно и ждать. Но когда есть надежда дождаться — это счастье, а у нее такой надежды не было, так как не было близких подруг, а у одноклассников всегда много своих забот. Училась хорошо. Любила читать, и это спасало. Но никогда ей не забыть свой путь в школу.
Катит коляску мама, а она сидит в ней всегда с опущенными, закрытыми глазами. Если чуть их приоткрыть, то сквозь ресницы видны взгляды встречных прохожих: в них и удивление, и жалость, случалось и презрение увидеть, а то и брезгливость. И вот это пережитое унижение под чужими взглядами и заставило пересилить боль, найти в себе силы и тренироваться, тренироваться, встать, пойти… Потом был институт. Потом любовь: взаимная, сильная. Теперь воспитывает детей. Здоровых, красивых. Но те взгляды она не забудет никогда… А вот еще одни воспоминания. Светлане так и не удалось встать. Ее жизнь проходит в инвалидной коляске. Много было в ее жизни горя, но самые горькие воспоминания о детстве.
«Было такое время в моей жизни, именно потому что было, могу говорить о нем почти спокойно. Меня не дразнили, нет, меня — стыдились. Стыдились того, что я передвигаюсь с помощью коляски. И я, подросток, болезненно переживала, впрочем никого не упрекая, даже скрывая, что все вижу и понимаю. Но осталась горькая память. И сейчас порой возникает горькое недоумение: что же происходило? И еще думаю: не сверстники мои были виноваты, по крайней мере не всегда они, — рядом с ними стояли взрослые люди, они-то могли что-то изменить. Однажды с соседской девчонкой мы, счастливые, довольные друг другом, отправились в кино. Потом мать на нее кричала, громко, страшно, с таким прицелом, чтобы я не пропустила ни одного слова, хотя все слова были обращены к дочери: — Если увижу, что прикоснешься к коляске, — убью!
Вот так. Ни больше ни меньше. Правда, я тогда уже понимала, что крик ее по сути в первую очередь обернется не против меня, а против нее самой, потому что убивает она в дочери ростки того доброго начала, что потом не взойдут, как бы мать ни пыталась пробудить их. Впрочем, потом так и случилось. Как убивается нынче эта женщина, больная старуха, брошенная на произвол судьбы при здоровой сильной дочери… А тогда предчувствие этого уберегло меня от отчаяния».
Вместо комментария приведу строки из жизнеописания гения: «Мальчик был красив, лицом в отца, но когда он начал ходить, мать с ужасом заметила, что ребенок хромает. Его ноги выглядели совсем нормальными и были одинаковой длины, однако стоило ему сделать шаг, как ступни сами собой подворачивались». Эти строки написаны о великом английском поэте Джордже Байроне. А сколько еще поэтов, музыкантов, ученых, актеров имели физические недостатки! Увечье не порок, не позорное клеймо, хотя оно и порождает комплекс неполноценности у человека, тяжело переживающего свой недуг. Именно тогда и проявляется могучая сила его духа.
Ненужных и лишних людей нет. Природа разумна и щедра. Допустив ошибку, она обязательно компенсирует ее. Физические изъяны она восполнит чем-то иным — талантом, способностями, интеллектом, повышенной чувствительностью. Как правило, люди с физическими недостатками более восприимчивы, честолюбивы, настойчивы. Они способны уловить чужое страдание, как бы старательно его ни скрывали, глубоко понять другого человека. Да, природа многое дает взамен, но от самой личности, от ее воли, стойкости характера зависит, сумеет ли она на равных утвердить себя среди окружающих.
В развитых капиталистических странах детей-калек не всегда помещают в специальные пансионы или закрытые школы, не всегда изолируют от нормально развитых в физическом отношении сверстников. Они живут и общаются со здоровыми людьми, стараются завоевать уважение и симпатию, исключающую снисходительную жалость. Ведь именно жалость постоянно напоминает больному ребенку о том, что он не такой, как все, унижает его, ослабляет волю к борьбе. Эти дети учатся и играют с обычными ребятами. Подобная практика уже принесла положительные результаты в области психического развития детей-инвалидов, укрепила их самочувствие. Несколько лет назад иллюстрированные издания обошла серия фотографий из жизни подростка, лишенного всей нижней половины тела. Сюжет за сюжетом репортаж показывал нам его то на футбольном поле, где он стоит на воротах, то рядом с друзьями, где они учат его кататься на роликовой доске, играют с ним, — и ведь ни на его, ни на лицах окружающих пет ни тени ущербности! Он по-детски весел, глаза смеются — он счастлив! Значит, такое возможно? Да.
И еще. Нелегкая жизнь этих детей часто ускоряет их умственное развитие. Некоторые из них очень рано начинают понимать, что душевная черствость и равнодушие, жестокость и духовная нищета обусловливают подлинную ущербность человека. Страдание позволяет им реально оценить нравственные ценности. Однако без понимания и поддержки со стороны близких они вряд ли могут чего-то добиться. Если этого не будет, получится прямо противоположный результат — самоизоляция вместо полноправного участия в жизни общества. Замкнутость, оторванность от окружающего мира рано или поздно повлекут за собой серьезные нарушения, психике — озлобленность, отчуждение, мнительность, мизантропию. Страдание может духовно возвысить человека, способствовать его нравственному очищению. Но оно же порою порождает ненависть, отчуждение, навязчивые идеи.
Любая мать инстинктивно стремится скрыть свой «позор» — физическую неполноценность своего ребенка. Но разве можно считать позором физический дефект? Вправе ли мы ограждать себя от пересудов и сплетен ценой страданий собственных детей? Не матери следует стыдится, а тем бессердечным людям, которые злорадствуют над ее счастьем или же унижают ее лицемерным сочувствием. Особенно трудно, приходится тем, кто живет в небольших городах, где все знают друг друга и любой косой взгляд причиняет боль. Не наружность делает человека чело-ком. Она имеет значение лишь при первом впечатлении и не играет никакой роли, когда зарождается глубокое чувство, чувство симпатии к человеку. Одиночество — вот что убивает человека. Это самый главный и беспощадный его враг.
И именно это чувство не покидает ребят в благоустроенных государственных учреждениях. Их беда и чувство одиночества, отделенности от общества растут вместе с возрастом. Замечали ли вы, отчего мы в городе почти совсем не встречаем детей-калек? Да именно потому, что они «устроены», изолированы в лечебных учреждениях. И здоровые дети не видят их, им не приходится помогать, дружить с ними, уважать, защищать. Да и хотят ли сами родители воспитывать в детях сочувствие? Напротив, учат быть защищенными от чужой боли, зубастыми. Вспоминаю, как один руководитель-воспитатель на телевизионной встрече провозгласил именно такой лозунг: «Обществу нужны зубастые люди». Подчас взрослые на время своей болезни отвозят детей к бабушке с дедушкой. А в результате не состоялся еще один урок милосердия. Не пожалеть бы потом в старости, что не научили ухаживать, лечить самым верным лекарством — сочувствием. Упрекая нынешнее поколение в черствости, поражаясь, как циничны подростки, восклицая: «Откуда такие берутся?!», заглянем прежде всего в себя. Они — порождение черствости взрослых. Когда спешащая толпа аккуратно обходит слепого с палочкой, не желая помочь, не слепы ли все в этой толпе?