Повседневность нравственности

И. С. Кон, доктор философских наук, академик АПН СССР

Я не случайно начинаю свои заметки с экспериментального наблюдения над детским поведением. Изучение психологии нравственности непосредственно связано с практическими задачами воспитания. Цели его ни у кого не вызывают сомнений. Нам нужны такие люди, говорил В. И. Ленин, за которых «…можно ручаться, что они ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести», не побоятся «признаться ни в какой трудности» и не испугаются «никакой борьбы для достижения серьезно поставленной себе цели». Но результаты воспитания отражают прежде всего его общий стиль. Нельзя забывать: подобное воспитывается подобным, доброта — добротой, интеллигентность — интеллигентностью, самостоятельность — самостоятельностью.

Да, нравственное развитие ребенка зависит от его умственного и социального взросления, но оно связано и с характером его собственной жизнедеятельности. Да, нравственные поступки всегда сопряжены с возможностью ошибки в постановке и решении задачи, с неодобрением со стороны других людей и т. д. Однако они не только укрепляют характер ребенка, его чувство самостоятельности и ответственности, но и ускоряют формирование внутренних моральных инстанций в отличие от ориентации на готовые внешние правила, соблюдение которых обеспечивается контролем извне. Как показывают исследования психолога Е. В. Субботского, формирование альтруистического стиля поведения уже у дошкольников предполагает определенную степень их независимости, возможности и даже необходимости принимать какие-то самостоятельные решения и совершать поступки. Именно здесь закладываются основы того сочетания максимальной потребности к себе и терпимости к другим, которое определяет нравственную личность взрослого человека.

Чем старше ребенок, тем выше должна быть степень его самостоятельности и ответственности. Этого настоятельно требуют интересы общества, его психологическое здоровье. Итак, чем определяется нравственность поступка? Не подумайте, читатель, что автор нижеследующих строк столь самонадеян, что взялся ответить на этот вопрос. Я прекрасно понимаю, что этот вопрос стоит перед каждой личностью. Даже само осознание того, что он существует, уже свидетельствует Личность, познающую самое себя и свое место в мире. Так может ли быть однозначным — для всех и для всех жизненных ситуаций — ответ на него?

Но наука есть наука. Нравственные проблемы — реальность, которая требует изучения и доступна изучению. Необходимо только всегда помнить о бесконечности этой проблемы и о том, что строго научные методы исследования всегда будут «меньше» ее самой. И надо сказать, только такое понимание делает работу исследователя по проблемам нравственности нравственной, позволяет адекватно и объективно ощутить бесконечную сложность процесса нравственного становления личности, ее морального «я». Краткими рассказами о некоторых «составляющих» этой сложности, вернее, о том, как они видятся в науках о человеке, я и хочу поделиться с читателями — это единственное, чем я могу ответить на вопрос, чем определяется нравственность.

В одном старом психологическом эксперименте 8 тыс. детей подвергались длинной серии испытаний на честность — способны ли они жульничать на экзамене, обмануть товарища, присвоить чужую вещь и т. п. Оказалось, что один и тот же ребенок в разных ситуациях ведет себя по-разному. Один может без малейших колебаний обмануть воспитателя, но ни за что не возьмет чужую игрушку. Другой поступает наоборот. Предсказать поведение ребенка в одной ситуации по тому, как он поступил в другой, совершенно невозможно. В чем здесь дело? Существует ли вообще «честность» как устойчивая морально-психологическая черта личности? Есть ли общие закономерности формирования и развития морального сознания? Как соотносится это моральное сознание с умственным развитием, чувством и поведением личности?

На первый вопрос наука отвечает достаточно определенно. Огромный эмпирический опыт, многочисленные психологические эксперименты выявили прочную зависимость становления морального сознания от интеллектуального взросления человека. Причем это становление четко разделяется на три обобщенные стадии, что особенно наглядно видно в возрастной психологии. Первая стадия — «доморальный» уровень: ребенок следует эгоистическим импульсам, а «правильное» поведение обусловлено исключительно страхом возможного наказания или ожиданием поощрения. Вторая стадия характеризуется так называемой конвенциональной моралью — для нее характерна ориентация на существующие в окружающем обществе нормы, потребность одобрения друзей, близких и чувство стыда перед их осуждением. И наконец, третья стадия — «автономная мораль», которая зиждется на устойчивой внутренней системе моральных принципов, чувстве совести и вины.

В том эксперименте четко проявился конвенциональный уровень: ребенок может быть абсолютно «честен» перед одними, например перед своими друзьями, и «бесчестен» перед другими — воспитателями, чье мнение для него безразлично. Или наоборот. Следовательно, водораздел «честный — нечестный» в данном возрасте, на данном уровне личностного развития определяется отношением к «значимому другому»: может ли ребенок обмануть того, чьим одобрением он дорожит? И «усреднив» поведение испытуемых в разных ситуациях, психологи получили достаточно определенную картину индивидуальных различий, объясняющих почти половину всех вариаций и позволяющих отличить более честных детей от менее честных.

Так что «моральная» непоследовательность детского поведения, так часто ставящая в тупик взрослых, вызывающая зачастую наше добродетельное возмущение, — просто следствие возрастной незрелости, она преходяща. Со временем наступает эпоха «автономной морали», где моральное решение начинает вызревать как бы внутри личности. Она начинается, когда у подростка появляется потребность в поисках логического объяснения нравственных правил, которые он уже рассматривает как нечто относительное и условное. На этом уровне, как показывают наблюдения, подросток соотносит нравственные нормы с идеей их полезности. Затем, взрослея, подросток от такого «релятивизма» переходит к признанию существования некоего высшего закона, соответствующего интересам большинства. И лишь после этого формируются те самые устойчивые моральные принципы, соблюдение которых обеспечивается собственной совестью, безотносительно к внешним обстоятельствам и рассудочным соображениям.

Но эта достаточно четкая и общепризнанная схема сама по себе отнюдь не отвечает на изначальный вопрос. Задумаемся над очевидным. «Принципиальное» решение, продиктованное внутренними убеждениями личности, обычно вызывает больше уважения, нежели «прагматическое», обусловленное требованиями момента, ситуации. Правда, еще В. Ключевский заметил, что «твердость убеждений — чаще инерция мысли, чем последовательность мышления». Но оставим в стороне вопрос о консерватизме мышления, о нравственной ценности исходных принципов, когда человек не дает себе труда подумать, насколько они применимы и уместны в данной конкретной ситуации. Зададимся другим: случайно ли нравственно зрелый человек зачастую не может однозначно ответить на наивный вопрос ребенка: хорошо «это» или плохо?

Нет, конечно, мы знаем, что двух абсолютно одинаковых поступков не бывает, даже если «внешне» они выглядят абсолютно схожими. И поэтому одно и то же действие оцениваем по-разному — в зависимости от его контекста, мотивов и многого другого. Взрослеем мы не только возрастом, но и пониманием относительности оценок и суждений. В конечном счете тем, что стереотипы, в том числе и нравственные, утрачивают свою первоначальную простоту и глобальность и превращаются в прототипы — предельные, крайние случаи, которые облегчают сравнение явлений и поступков (своих и чужих), но никоим образом не исчерпывают их сущности. В этом нескончаемая сложность взаимосвязи нравственности и поведения.

Американский психолог С. Милгрэм проводил серию опытов, в которых предлагалось одному испытуемому задавать другому задачи, а в случае ошибочного решения «наказывать» электрошоком. На самом деле никакого электричества не было — за стеклом кричал, плакал и корчился от боли… артист. Но как могли вообще нормальные люди участвовать в столь жестоком эксперименте? При предварительных опросах люди единодушно говорили, что и они сами и все остальные отказались бы подчиняться экспериментатору. На самом же деле 2/3 испытуемых доводили опыты до конца, несмотря на явные страдания жертвы. И дело не просто в том, что «послушание» оказалось в них сильнее «милосердия», а в том, что они не поняли нравственного смысла испытания, которому подверглись, — они не поняли ситуацию опыта как ситуацию морального выбора. Почтение к науке и поглощенность содержательной стороной опыта — «неужели этот тупица не может запомнить такой простой материал?» — помешали им заметить, как они сами превратились в простых исполнителей чужой и притом заведомо злой воли.

В свете индивидуалистической философии единственным критерием «подлинности» или «неподлинности» поведения личности, а следовательно, и ее моральной ответственности является степень соответствия поступка внутренним убеждениям человека. Сами убеждения оценке не подлежат. Такая философия, беспощадно строгая ко всем проявлениям малодушия и ко всем попыткам рационального объяснения его, оказывается предельно снисходительной по отношению к неведению, ведь от морального обвинения почти всегда (а особенно в тех сложных случаях, когда речь идет о социальной ответственности) можно отделаться с помощью своего рода «когнитивного алиби»: я, мол, не знал этого; я искренне верил в то, что внушали; я считал достоверным то, что все считали достоверным, и т. д. Представление о личности, из которого исходил К. Маркс, исключает подобные оправдания. Это представление предполагает, что человек ответствен не только перед своими убеждениями, но и за свои убеждения, за само их содержание. Я целиком разделяю мнение советского философа Э. Соловьева: «Личность, которая по условиям своей жизни имела возможность для интеллектуального развития… обязана знать то, что возможно знать, что теоретически доступно для ее времени». И тем не менее конкретная нравственная оценка человека и даже отдельно взятого поступка или мотива весьма сложна.

Эксперименты, подобные тому, что провел С. Милгрэм, кажутся жестокими. Но разве не проверяет нас жизнь постоянно и гораздо «коварнее»? Когда у вас на глазах тонет ребенок, вы инстинктивно броситесь его спасать. Ну а если вы совсем не умеете плавать? Смелость, как и честность, различается не количественно, по степеням. Ученый, выдвигающий новую гипотезу, идущую вразрез с общепринятыми научными представлениями, несомненно, многим рискует. Но тот же самый человек может трусливо промолчать на собрании или перейти на другую сторону улицы, чтобы не столкнуться с пьяным хулиганом. Почему? Может быть, это несовпадение интеллектуального, гражданского и физического мужества? Или следствие дифференцированной оценки своей силы и степени подготовленности к разных типам конфликтов — в науке я силен, а физически слаб? Или результат неодинаковой личной значимости упомянутых ситуаций — отказ от своей новой идеи для ученого равносилен самоубийству, а с бюрократом-начальником пусть спорит кто-нибудь другой? Или трезвое распределение сил — невозможно воевать разу на нескольких фронтах?

Можно ли однозначно оценить такого человека или хотя бы отдельные его поступки, но с учетом всей его жизненной ситуации? Конечно, бывают люди, у которых нет подобных противоречий: рыцарь из Ламанчи борется за правду и справедливость всюду и всегда. Но наше восхищение Дон Кихотом недаром смешано с грустной иронией.

Не менее серьезные нравственные испытания подстерегают нас и не в экстремальных, а в обычных, будничных обстоятельствах, проблематичности которых мы часто даже не замечаем. Что худого, если человек берется за предложенное ему интересное дело? Ничего. Ну а если при этом обойден товарищ, имевший больше оснований и прав на эту работу? Замечаем мы подобные противоречия своевременно или преимущественно задним числом, да и то не всегда?

Как видим, разные уровни морального сознания зависят не только от стадии развития. Этический формализм, т. е. установка на отделение моральных норм от конкретных условий их реализации, на безусловное соблюдение правил, каковы бы ни были последствия (не только для себя, но и окружающих), — не только уровень морального развития, но и специфический тип жизненной ориентации, связанной с определенным стилем мышления. Здесь мы прикасаемся к одному из интереснейших разделов современной социальной психологии — логике того, как люди объясняют свои и чужие поступки: приписывают ли они их собственной воле, намерениям других людей или объективной логике обстоятельств.

Психология выяснила, что большинство людей, не осознав этого, прибегают здесь к «маленьким хитростям». Мы все хотим, чтобы другие воспринимали и оценивали нас по нашим целям и намерениям, которые кажутся нам если не всегда добрыми, то во всяком случае вполне объяснимыми. Других же предпочитаем судить по их поступкам, т. е. объективно. Если наши поступки положительны, мы больше склонны приписывать их собственной воле и инициативе, а если отрицательны — ссылаемся на объективные условия, логику обстоятельств, давление извне, непредсказуемость отдаленных результатов и т. п. С «другими» же происходит наоборот: хорошие поступки «они» большей частью совершают в силу объективных обстоятельств или удачливости, а плохие — вследствие злого умысла или глупости. Подобная двойная (свое — чужое, хорошее — плохое) бухгалтерия позволяет нам уменьшать свою и увеличивать чужую ответственность.

Когда кто-то совершает смелый поступок, порой говорят: «Ну, конечно, он может себе это позволить», имея в виду прочное общественное положение, связи и иные преимущества, которыми сам говорящий не обладает. На самом же деле каждый «позволяет себе» ровно столько, насколько у него хватает смелости: от служебного положения это не зависит, ибо вместе с объективными возможностями возрастает страх потерять достигнутое и т. д. и т. п.

На первый взгляд социально-психологический анализ самообмана и других подобных явлений вроде бы принижает человека. И действительно, если бы упомянутые выше «ошибки атрибуции» были всеобщими, нравственность с ее повышенным чувством ответственности была бы невозможна. Но специфика нравственного сознания состоит в том, что этот двойной стандарт — разные требования к себе и к другим — она как бы перевертывает. Человек, который видит свои недостатки — именно их высвечивает «жестокая» психология, — становится самокритичным, а самокритика — необходимая предпосылка нравственного самосовершенствования.

Итак, нравственность прямо зависит от возрастного развития и способности к интеллектуальной рефлексии. Этот вывод подкрепляется и обыденной жизнью, и результатами научных экспериментов. Однако… Мы искренне восхищаемся чужими добродетелями, но порой думаем: «Да, это прекрасно, но в массе своей люди ведут себя не столь возвышенно, а уж мне-то, с моим негероическим характером и житейскими сложностями, такая ноша и вовсе не по плечу».

Одна из особенностей всякой нравственной ситуации состоит в том, что она ставит личность перед выбором, который делают добровольно, по собственному волеизъявлению, но ориентируясь не на прагматические, своекорыстные соображения, а на некоторую «сверхзадачу», практическая осуществимость которой никем и ничем заранее не гарантирована. Но ведь нравственные требования отличаются категоричностью и максимализмом — добро или зло! — а жизненные будни, наоборот, все в полоску да в крапинку. Вот и встает вопрос: каковы предпосылки нравственного выбора не в идеале, а в повседневном обыденном сознании? Проще всего ответить: развитое сознание нравственного долга перед обществом не снимает особых обязанностей по отношению к близким людям, ориентация на правила (или, как говорят психологи, на «обобщенного другого») не исключает чувствительность к мнению «конкретных других». Но что именно «наводит мосты» между должным, идеальным и реальным человеческим поведением, чем соединяются абсолюты нравственных правил и реальная нравственность поступка? Этот вопрос уже не для науки.

С тропы своей ни в чем не соступая,

Не отступая — быть самим собой.

Так со своей управиться судьбой,

Чтоб в ней себя нашла судьба любая

И чью-то душу отпустила боль…

В этих словах Александра Трифоновича Твардовского я, профессиональный ученый, вижу безупречно выведенную формулу повседневной нравственности: быть требовательным к себе и терпимым к другим; осуждая дурные поступки других, избегать не рассуждая переносить отрицательную оценку поступка на личность совершившего его человека, стараться войти в его положение, встать на его точку зрения, найти смягчающие обстоятельства и т. д.

Понятие «терпимость» некоторым людям кажется сомнительным, ассоциируясь со всеядностью, всепрощением, идейной бесхребетностью. На самом деле это нравственное качество обозначает не беспринципность, а готовность пойти навстречу и понять другого человека.

Неразмышляющая бескомпромиссность все раскладывает по определенным полочкам, а то, что не укладывается в заданные рамки, воспринимает как «непорядок», подлежащий устранению, если надо — насильственному. Она затрудняет, а подчас и просто делает невозможным допустить нечто новое, непривычное, делает человека нетерпимым и агрессивным (как ту молодую учительницу, которая собственноручно, никого не спросясь, замалевала сделанную в школе талантливыми художниками роспись, показавшуюся ей неприличной, не подходящей для детей, — случай был рассказан в «Известиях»).

Кстати сказать, самые нетерпимые, авторитарные люди, как правило, наименее самокритичны. Напротив, нравственно терпимый (но не равнодушный) человек великодушен к другим, но беспощаден к себе; всякое умаление собственной ответственности для него унизительно. «Если, желая оправдать себя, я объясняю свои беды злым роком, я подчиняю себя злому року. Если я приписываю их измене, я подчиняю себя измене. Но если я принимаю всю ответственность на себя, я тем самым отстаиваю свои человеческие возможности. Я могу повлиять на судьбу того, от чего я неотделим. Я — составная часть общности людей», — писал Сент-Экзюпери.

Нравственный максимализм, обращенный прежде всего к себе, проявляется в том, что человек не может, да и не пытается, скрыть от себя свои вольные или невольные слабости и падения. Почитайте дневники и интимную переписку людей, которых окружающие единодушно считали образцами порядочности, даже святости, и вы увидите, что все они мучились угрызениями совести оттого, что не сумели, не захотели или не смогли сделать все то, что диктовал им их нравственный долг.

И хотя психологическая природа наших нравственных импульсов плохо изучена наукой, уже на философском уровне анализа видно, что они подразделяются на две группы. Первая группа связана с самоконтролем, самодисциплиной, способностью держать себя в узде, подчиняться заданным извне или добровольно вырабатываемым для себя правилам поведения. Эти чувства, прежде всего стыд и вина, удерживают личность от социально и морально неодобряемых поступков, совершение которых снижает ее самоуважение и вызывает разного рода отрицательные эмоции — страх разоблачения, угрызения совести ит. д. Это, так сказать, контрольные инстанции морального сознания. Вторая группа моральных чувств — такие, как доброта, отзывчивость, способность к сопереживанию, самопожертвованию, потребность в «надситуативной» активности и т. п., — проявляется самопроизвольно: человек не может поступать иначе, иное поведение для него противоестественно и мучительно.

Соотношения этих двух поведенческих мотивов неодинаковы, взаимодополнительны: разным людям и одному и тому же человеку в разных жизненных ситуациях больше требуется одно или другое. Отсюда опять-таки вытекает необходимость терпимости, понимания, готовности детально разобраться в причинах отрицательных поступков.

На какое хрустальное блюдо

Положить мне мой будничный день,

Чтоб нести это скромное чудо

Тем, кто в полдень хоронится в тень?

На какие волшебные ноты

Звуки летних ночей положить,

Чтоб уставших от вечной заботы

Этой музыкой заворожить?

Если б это в моей было власти,

Убедила бы всех я в одном:

В жизни, кроме несчастья, все — счастье,

В каждом часе и миге земном.

В. Звягинцева